Я люблю путешествовать, передвигаться по карте нашей маленькой страны и по глобусу нашей большой планеты. Недавно подсчитывала, что успела побывать в шестнадцати странах и во многих и многих городах. Неплохо. Для начала. В каждой стране, в каждом городе, в каждой деревушке было что-то интересное, что-то свое, что-то, что я видела только там и больше нигде. Что-то, что запало в душу и в память. И это запоминающееся что-то не всегда было веселым и приятным, порой оно впечатляло и захватывало дух, вызывая мурашки, бегущие по коже, вызывая слезы и долгое-долгое молчание, вызывая то, что вызвал у меня концентрационный лагерь Майданек в небольшом польском городке Люблине.
Все знают эту темную часть мировой истории. Все знают то, что было и давно прошло. Все читали это в учебниках, видели в фильмах, а некоторые дедушки и бабушки все еще вспоминают об этом в страшных ночных кошмарах. Я тоже много раз плакала во время просмотра "Списка Шиндлера" или "Пианиста", много раз читала истории людей, прошедших через войну, но потом одним солнечным и теплым осенним днем я попала в бывший лагерь смерти.
Знаете, он ведь не "бывший". Ты только подходишь к этой огромной территории, огражденной колючей проволокой, как сразу чувствуешь смерть. Она все еще там. Она впитана в землю под ногами, в стены зданий, в деревья вокруг. Она была там семьдесят пять лет назад, и она все еще там.
Мы прибыли в Люблин по работе, я и группка людей из Грузии, с которыми я не была знакома раннее. Мы изучали какие-то проекты и работу наших польских коллег. Дни были насыщенными и интересными, и вот один из вечеров, когда у нас выдался перерыв, организаторы решили сводить нас на экскурсию в Майданек.
Мы зашли на территорию лагеря и нас встретил экскурсовод: женщина средних лет, которая говорила по-русски. Большинство моих спутников понимали русский язык, но спустя пять минут перестали утруждать себя слушаньем экскурсовода и разбежались в разные стороны, фотографируя все подряд и себя на фоне всего подряд. Я немного презрительно взглянув на них (да, я тоже нехороший человек), подошла к экскурсоводу еще ближе и вслушалась еще внимательнее. Рядом со мной остались лишь один мужчина и одна девочка, которая ни слова не понимала по-русски, но я с удовольствием переводила для нее.
Пока гид рассказывала основные факты и общую историю, я оглядывалась по сторонам:
Майданек один из наиболее хорошо сохранившихся концентрационных лагерей, превращенный в национальный музей. Это большое поле, заставленное множеством одноэтажных зданий, то кирпичных, то деревянных.
Экскурсия началась с одного из самых жутких помещений, которое располагалось прямо справа от входа, так называемая "душевая". Мы зашли в пустой серый каменный коридор, ведущий к нескольким таким же пустым и серым комнатам. Первая комната была просторной, с рядом небольших окон на стенах и душевыми распылителями, которые были встроены в трубы на потолке.
– Это помещение первым встречало заключённых. Сюда на дезинфекцию загоняли новоприбывших, – рассказывала экскурсовод, пока мы шумно дышали из-за неприятного тяжелого запаха внутри помещения. Но этот запах забылся мгновенно, как только мы перешли к соседней комнате… Она была поменьше, в ней не было окон, не было душа, не было ничего, кроме стен и одной тяжелой металлической двери со странным глазком, покрытым металлической пластиной с дырочками, словно часть от мясорубки. Экскурсовод пока ничего не сказала, а мы уже знали, что в этой комнате происходило что-то ужасное. Я продвинулась вглубь лишь на пару шагов, когда мурашки побежали по моей спине. Я резко обернулась, словно меня собирались запереть в этом жутком помещении, пустота и замкнутость которого давила, как тяжелый пресс; пульс набирал скорость. Меня удивила одна деталь: стена возле двери была ярко-синего цвета, будто на нее случайно и неравномерно выплеснули краску.
"Это цвет смерти", – подумалось мне.
– Это цвет газа, – эхом на мои мысли отозвалась экскурсовод, – это одно из самых ужасных помещений на территории лагеря. Людей раздевали и заталкивали в эту газовую камеру, ее забивали людьми до отказа и закрывали за ними дверь. А потом сквозь вон то небольшое отверстие пускали газ. Люди умирали спустя несколько минут, им некуда было бежать, они не могли даже пошевелиться и так и оставались стоять в непроглядной тьме, хотя уже давно испустили дух.
Я молчала. Мы все молчали. Даже бесцеремонные щелчки фотокамер умолкли. Страшно было представить себе, задуматься о том, что здесь происходило.
– Когда людей заводили в это здание, – тихо продолжала говорить экскурсовод, – они не знали, идут ли они принимать душ или же идут на смерть. Не знали, в какую комнату они попадут.
Рядом была еще одна такая же жуткая газовая камера, в которую мы просто заглянули, так как мурашки от предыдущего помещения все еще бегали по телу каждого из нас. Выйдя снова на залитый солнцем двор, я будто вернулась к реальности из этого кошмарного сна. Но это было лишь первое здание.
Далее один за другим были выстроены бараки из темных деревянных досок без окон. Снаружи они были сохранены в изначальном состоянии, идентичны друг другу, а внутри каждый представлял собой отдельную экспозицию этого жуткого музея, позволяющую посетителям почувствовать малую долю того ада, который разверзся на земле в годы второй мировой войны. В первом бараке на стенах были развешаны страницы газет того времени и отрывки из различных дневников. Во втором – карта оригинальных размеров концлагеря и его макет, которые позволяли понять, насколько он был огромен и какая маленькая его часть сохранилась.
Третий барак произвел на меня большое впечатление. Он сильно отличался от предыдущих двух: в центре помещения была насыпана галька, над которой низко весели большие шары из проволоки. В шарах были лампочки: часть горела, часть нет. Но главное – звук, тихий гул голосов. Не было понятно, что они говорили, на каком языке они говорили, но их интонация, всхлипывания, шепот, возгласы, причитания… Было понятно, что они рассказывали о своем горьком опыте, о том, что они пережили или все еще пытаются пережить. Стоять там было не менее жутко, чем в газовых камерах. Хотелось зажать уши руками, но я лишь ходила вокруг проволочных шаров и слушала, и слушала голоса, которых не понимала.
Хорошо, что после каждого барака приходилось вновь выходить во двор, где пение птиц и солнечный свет возвращали тебя обратно к жизни, воскрешали после каждого помещения, затягивающего тебя в смерть.
Еще один барак: только делаешь шаг внутрь и сразу останавливаешься с тихим "ох…" – обувь. Много-много пар обуви. Взрослой и детской. Сотни, тысячи ботиночек и ботинок, оставшихся от кого-то, кого уже давно нет в живых.
Последний барак был оставлен в исходном виде не только снаружи, но и изнутри: ряды приставленных вплотную друг к другу трехэтажных нар. Кровати были большими, и не успела я задать глупый вопрос, как гид сказала:
– Не подумайте, что каждая кровать на одного. Люди лежали не вдоль, а поперек, по шесть-семь человек в одном ярусе.
Следующее здание возвышалось на небольшом пригорке и еще издали было понятно, что оно из себя представляет. Кирпичная высокая труба – это была печь, огромная печь. Внутри крематория было столько всего жуткого, что я не знала, от вида чего мне было хуже: от стола для препарирования тел со специальными стоками для мешающей работе крови, от печей для сжигания заключенных, которые забивались телами до отказа и разогревались до неимоверных температур или от информации о том, что ни та самая кровь, ни энергия печей не «пропадали зря», ведь печи могли подогревать воду для душевых, а кровью можно было поливать огород.
Выбравшись из этих кирпичных стен, пропитанных человеческим пеплом, мы оказались перед большим рвом, покрытым сочной зеленой травой.
– Это место, которое выглядит вполне безобидным, является одним из самых страшных на территории лагеря, – сказала экскурсовод.
"Куда ж еще страшнее?" – подумала я.
– В последние месяцы перед освобождением лагеря, когда советские войска уже были слишком близко, в Германии праздновался день сбора урожая, так называемый "Эрнтефест". Фашисты тоже решили собрать урожай. Они заставил заключенных копать широкие рвы до трех метров в глубину. Этих же заключенных раздевали и заставляли ложиться на дно рва лицом вниз, на спины друг другу, словно черепицу на крыше дома, и расстреливали в упор. Далее следующий слой заключенных ложился поверх убитых и их тоже расстреливали… И так, пока ров не заполнялся. Потом его закапывали. Таким зверским образом за два дня в лагере было убито восемнадцать тысяч человек.
Я слушала с открытым ртом. Я поняла, что моя ладонь прикрывает мой рот только тогда, когда экскурсовод прекратила рассказ.
– А теперь, чтобы немного отойти от всего сказанного, зайдем в здание музея.
Мы спустились чуть ниже, к домику напротив бараков, который сильно отличался от всего остального, так как выглядел очень по-современному. Сперва обстановка музея и правда немного позволила расслабиться. Хотя в нем были выставленные разные предметы, найденные в лагере, включая капсулы того ужасного газа "Циклон Б", но современная обстановка и стеклянные витрины немного улучшали ситуацию. Но все изменилось, когда я и грузиноязычная девочка остановились перед стеной, на которой проектором воспроизводилось видео. Это были интервью с выжившими из лагеря. Внизу бежали английские субтитры и мы с моей спутницей застыли, читая.
– Я больше не могу это слушать… – сказала девочка, спустя пару роликов. Она отошла, шмыгая носом. Я продолжила читать субтитры, хотя слезы уже давно сбегали по моим щекам и капали с подбородка.
– Знаете, я не могу переносить, когда за моей спиной закрывают дверь, – рассказывала пожилая женщина в видеоролике, – я помню каждый раз, когда нас загоняли в помещения для дезинфекции, закрывали за нашими спинами дверь и мы стояли и ждали, сотрясаясь от страха, не зная, польется ли на нас вода или ядовитый газ. Прошло много лет, но я так и не могу не содрогаться от страха, когда за моей спиной закрывается дверь.
– Нас завели на дезинфекцию, – рассказывала другая пожилая женщина, – я была совсем маленькой и моя мама держала меня за руку. Нас толкали вперед по коридору, и я потеряла маму. Мы зашли в комнату с душем. Рядом со мной стояла какая-то женщина. Я сказала ей, что не вижу свою маму. Женщина тихо взяла меня за руку, наклонила ко мне голову и сказала: "Мамы здесь нет. Теперь я твоя мама".
Тут уже и мои нервы не выдержали. Я вся в слезах вышла из здания музея на солнечный двор, закрыла глаза и слегка отдышалась.
– Что это за круглое здание за территорией лагеря? – спустя какое-то время спросила я экскурсовода, подошедшую ко мне.
– Это мавзолей. Под его крышей находятся останки убитых и кремированных заключенных. Мы можем подойти к нему поближе.
Пока мы шли к мавзолею, я оглядывалась на лагерь: здания из темного дерева, труба крематория, колючая проволока по периметру, темные и мрачные сторожевые башни, возвышающиеся над всем, а главное вороны, черные вороны, которые перелетали с забора на крыши, с крыш на гальку под ногами, они словно тоже были забальзамированы и сохранены с сороковых годов прошлого века, словно время тут зависло, загустело, а земля и воздух пропитались ужасом, страхом и отчаяньем. Я удалялась от лагеря, словно путешествовала во времени, возвращаясь в привычный мир, в шум автомобилей, в голоса прохожих. А Майданек оставался там за колючей проволокой, за сторожевыми башнями, он оставался позади. Он оставался позади.
